Форум » Пушкиноведение о дуэли и смерти Пушкина » пушкинисты » Ответить
пушкинисты
Cаша: “Бойтесь пушкинистов”, - декларировал Маяковский. А между тем, собственно пушкинистам мы обязаны открытиям в науке о Пушкине и в сфере популяризации поэта. Именно с их начинаний, с их прозорливости и чуткости костяк наших знаний об Александре Сергеевиче обильно обрастает плотью уже более 170 лет... И раз уж зашла речь о подвижничестве "первого пушкиниста" Бартенева, по совету уважаемой Таши, пришло время уделить внимание ученым мужам пушкиноведения.
Cаша: О малоизвестном из жизни Семена Степановича, думается, будет интересно узнать всем. В конце жизни он часто повторял: «Как горестно и тяжко прошла моя долгая жизнь…». Что этим хотел сказать чудаковатый старик, почти пятьдесят лет проживший анахоретом в Михайловском? А он действительно чудил. Гейченко, например, верил, что если выйти на берег озера Кучане и крикнуть: «Пушк-и-и-н!», то он — Александр Сергеевич — обязательно отзовется. Многие воспринимали это как шутку, блажь, но, слушая Семена Степановича, нельзя было не поверить в магический смысл его литературного шаманства. Критик Валентин Курбатов вспоминает, что Хранитель мог, например, озадачить собеседника неожиданным вопросом: — А вы знаете, что в лагере я видел побирушку Мандельштама? Другим парадоксом звучала и реплика, что из ГУЛАГа его вытаскивал сам Тухачевский. В архиве дочери Семена Степановича хранится множество фотографий, рассортированных по годам, но среди них нет ни одной, датированной 1941 годом. Пожалуй, единственный уцелевший снимок спрятан в уголовном деле № 4809, которое было возбуждено через пару недель после начала войны. Обвинение для того времени стандартное: «антисоветская пораженческая пропаганда», ст. 58, ч.1. По воспоминаниям людей, хорошо знавших Семена Степановича, в послевоенные годы он никогда и никому не рассказывал о своей лагерной эпопее. Поэтому, когда в 1983 году ему в Кремле вручали звезду Героя Социалистического Труда, мало кто знал о том, что в биографии Хранителя был и следственный изолятор НКВД. Как это отразилось на его характере? По словам первого секретаря Псковского областного комитета партии Алексея Рыбакова, Семен Степанович никогда (!) не позволял себе ни одного негативного высказывания в адрес власти. И тому, видимо, были серьезные причины. В тридцать три у мужчины уже должны быть ученики и учение. В тридцать восемь, когда Гейченко арестовали, у него не было ничего, кроме долгов. К тому же года за три до начала войны жена бросила его и увезла с собой в Москву двоих детей — Наташу и Федора. Тем не менее алименты приходилось платить каждый месяц, поэтому в день получки от 90 рублей научного сотрудника Пушкинского дома оставалось чуть больше половины. Ходит легенда, что однажды, чтобы заработать себе на пальто, Семен Степанович умудрился провести за день 11 экскурсий. Но денег все равно не хватало, поэтому иногда, сидя на кухне со своим верным другом, в прошлом успешным ленинградским журналистом Борисом Мазингом, после рюмки-другой он начинал ругательски ругать строй, говоря, что при царе рубль стоил значительно дороже. Азартный Гейченко тут же брал в руки карандаш и начинал доказывать хмелеющему собутыльнику, что раньше можно было купить значительно больше, чем сейчас. Борис согласно кивал, разливал оставшуюся водку и тоже начинал гнуть свое. Ему покоя не давал закон, по которому могли посадить каждого, кто опоздает на работу. Тем более что один раз он сам чудом не подсел за то, что пришел на смену не вовремя. — Во главе страны стоит человек, который не знает российское крестьянство! Люди в деревнях нищенствуют! — подхватывал Гейченко и начинал рассказывать, как в феврале (1941-го. — Ю.М.) он ездил в Пушкинские Горы, какими он увидел крестьян в бывшей усадьбе поэта — Михайловском. — Во что их превратила власть?! Сущие юродивые: грязные, голодные. Так они сидели на кухне, пили водку, по привычке поругивая то, что считали нелепым и уродливым. Выражения не выбирали, поэтому под пьяную лавочку доставалось всем: «советской демократии», «победоносной» Красной армии, которая все отступает и отступает. В начале июля фашисты взяли Псков, вплотную подошли к «колыбели революции» — уже пал любимый сердцу Гейченко Петродворец. В Большом доме на них уже лежал донос. Пятого июля был арестован Борис, а через неделю в следственный изолятор доставили самого Гейченко и хозяйку квартиры, где они жили, — Наталью Йоргенсен. Приволокли даже дворника их дома Николая Яковлева, единственная вина которого заключалась в том, что он никогда не отказывался выпить в компании с культурными людьми. Первым сдался Борис (по всей видимости, его жестоко избивали), потому что практически сразу начал оговаривать себя, Семена, Наталью. Вызванный на очную ставку с ним Гейченко с удивлением узнавал, что его детские воспоминания о колокольном звоне, пышной церковной службе, полковых праздниках, на которые он любил ходить с матерью, чтобы полюбоваться на отца в новой парадной форме, не просто ностальгия о золотой поре каждого человека, а… «антисоветская пропаганда и восхищение царским режимом». В вину Гейченко поставили даже его сетования на то, что трудно заказать иностранную литературу. Как-то, сидя на кухне, он пожаловался на то, что сотрудники института Академии наук «отгорожены от западной культуры китайской стеной». Эта неосторожная фраза на суде военного трибунала была преподнесена как «восхваление западной демократии». Читая «дело Мазинга — Гейченко — Йоргенсен», трудно избавиться от мысли, что Оруэлл, автор знаменитого «Скотного двора» и романа-антиутопии «1984», как будто пользовался его страницами в качестве учебного пособия, чтобы донести до своего читателя суть любого тоталитарного режима: стремление поставить под контроль спецслужб даже личную жизнь людей. Какой лист дела ни возьми, практически в каждом допросе встречается фраза, которая объясняет, почему они были так раскованны и откровенны между собой: все их разговоры проходили на кухне (!) — единственном месте, где можно было высказать то, что накипело. Сейчас уже практически невозможно установить, кто написал донос. Тем не менее вполне естественное для человека желание выговориться и стало основой для возбуждения уголовного дела с ярко выраженным антисоветским привкусом. Попав в камеру, Гейченко никак не может понять: откуда в НКВД знают про их пьяный треп? Поэтому сначала на все вопросы следователя он отвечает решительным «нет». Однако младшему лейтенанту Алексееву, который вел это дело, понадобилось совсем немного времени, чтобы уговорить подследственного (ночные допросы этому очень способствуют) «разоружиться перед партией», признать, что белое — это черное, а черное — и вовсе заговор! В лучшем положении оказался привлеченный по этому же делу дворник Николай Яковлев, который всю дорогу испуганно твердил: «Не помню, потому что был выпимши». Люди с высшим образованием уже после второго допроса начали вспоминать даже то, чего не было. А позже, уже в камере, горько сожалели о своей слабости — грехе? Неслучайно в своем последнем слове на суде Гейченко говорит: «Я раскаиваюсь в своих грешных разговорах, которые подчас были в нетрезвом виде (!)… Я прошу учесть мое искреннее признание и оставить мне жизнь, я отдам все силы, чтобы загладить те прегрешения, которые имели место». Относил ли он к этим прегрешениям и свою странную любовь, о которой он потом нигде ни разу не упоминал, трудно сказать. Она была старше Семена Степановича на 5 лет. Как говорят в народе, ее бабий век уже клонился к закату, и женское одиночество в этом странном городе становилось уже нестерпимым. Первый муж Александры Николаевны — журналист Мартин Йоргенсен — был арестован и выслан в Сибирь за то, что являлся подданным Дании. Потом судьба связала ее с Борисом. Однако жизнь со спивающимся журналистом тоже вскоре подошла к тому логическому концу, который наступает, когда в их общем бюджете ничего не остается, кроме пустых амбиций и, увы, такого же пустого кошелька. Тем не менее именно Мазинг познакомил ее с Семеном, когда тот оказался без крыши над головой. Такой же одинокий, брошенный, Гейченко был ее последним в этой жизни мужчиной. Поэтому уже на суде в своем последнем слове она будет защищать не себя. — Следователь грозил, что нас все равно расстреляют. Я прошу сохранить жизнь Гейченко и Мазингу. Они неплохие, но больные люди, вот они себя и оклеветали, — умоляла она трибунал. — Граждане судьи, пожалейте их! Вообще, жизнь Александры Николаевны (дворянки!) типична для русских женщин того времени. В 1920 году она, дочь профессора Черносвитова, в первый раз пытается убежать из страны. Когда нужно будет решиться и сделать последний шаг, она несколько часов просидит на берегу Финского залива, пока ее случайно не обнаружит пограничный наряд. Что остановило ее бегство – еще одна загадка. Тем не менее некоторое время спустя она по поддельным документам с последним (!) эстонским эшелоном бежит в Таллин, где ради куска хлеба выступает в каком-то ресторане. Там Наталья случайно знакомится с Мартином. Вскоре они поженились и сразу же уехали в Берлин, где муж начал работать в газете «Политик». Он несколько раз предлагал ей принять гражданство Дании, но эта бывшая гимназистка не согласилась. В конце концов Наталья Александровна уговаривает мужа вернуться в Россию, где он окончательно и сгинет. В начале августа Мазинга приговорили к расстрелу, а ей и Гейченко присудили по 10 лет лишения свободы с дальнейшим поражением в правах. По тем временам легким испугом отделался дворник Николай, которому впаяли всего семь лет. Просьба о помиловании Бориса, в которой он умолял отправить его, офицера Красной армии, на фронт, осталась без внимания, и 15 августа 1941 года приговор был приведен в исполнение. А потом, во всяком случае для Гейченко, начинается другая история, которая, к счастью, не нашла своего документального отражения в архивах Комитета госбезопасности. В 43-м после тяжелого ранения Семен Степанович возвращается домой, чтобы через два года окончательно перебраться в Пушкинские Горы. О том, что он сделал из заштатного литературного музея, написано немало. На этом месте можно, пожалуй, поставить точку. Хотя один вопрос для многих биографов Хранителя так и остался открытым: почему он так решительно разрубил свою жизнь как бы на две половины? Рассказывают, что он категорически отказался встречаться с сыном, который уже взрослым приехал навестить отца в Михайловском. Почему? Ответ на этот вопрос не будет точным, и все-таки можно предположить, что этому блистательному и талантливому (во всем!) человеку не давала покоя память, постоянно напоминавшая о том, как он оказался бессильным перед сталинской охранкой, которая бесцеремонно (с сапогами!) влезла в его личную жизнь. Как он жил с этой занозой в сердце — одному Богу известно. Его бы понял Пушкин. Иначе не было бы дуэли с Дантесом! (По материалам "Новой Газеты" № 28 от 21 Апреля 2003 г.)
Таша: Спасибо Вам, Саша, за то, что нашли для нас этот добрый и честный материал о С. С. А вот еще сообщение из Интернета о нем и его нелегкой деятельности: В мае 1945 года Семен Степанович Гейченко (1903-1993), старший научный сотрудник Института литературы АН СССР, был назначен директором Пушкинского заповедника (ныне - Государственный мемориальный историко-литературный и природно-ландшафтный музей-заповедник А. С. Пушкина "Михайловское"). Позже он напишет: "Бог мне ниспослал жизнь интересную, хотя порой и весьма тяжкую, но уж таков наш век, перевернувший русский мир вверх дном". Пушкинский заповедник возглавил человек, за плечами которого были работа хранителя в дворцах и парках родного Петергофа, создание мемориальных музеев-квартир А. А. Блока и Н. А. Некрасова в Ленинграде, "Пенатов" И. Е. Репина в Куоккале, дома-музея Ф. М. Достоевского в Старой Руссе. Были в его жизни и сталинские лагеря, и штрафной батальон на Волховском фронте, инвалидность на всю жизнь - потеря на фронте левой руки. Новое место работы, хорошо знакомое Гейченко еще с довоенных лет, предстало перед ним разоренным и искалеченным. Вместо пушкинских усадеб, памятных мест - пепелище. О том, как выглядело Михайловское после освобождения, Семен Степанович рассказал в своей книге "Пушкиногорье": "По дорогам и памятным аллеям ни пройти ни проехать. Всюду завалы, воронки, разная вражья дрянь. Вместо деревень - ряд печных труб. На "границе владений дедовских" - вздыбленные, подорванные фашистские танки и пушки. Вдоль берега Сороти - развороченные бетонные колпаки немецких дотов. И всюду, всюду, всюду - ряды колючей проволоки, всюду таблички: "Заминировано", "Осторожно", "Прохода нет". Людей мало. Солдаты-саперы разминируют пушкинские поля, луга, рощи и нивы. Изредка раздаются гулкие взрывы. В садах Михайловского, в бывших фашистских блиндажах и бункерах лагерем встали возвратившиеся на свои пепелища жители деревень. Они разбирали немецкие блиндажи и тащили к себе бревна, чтобы строить взамен сгоревших изб новые. На большой поляне у въезда в Михайловское расположились войска, которым было поручено в ближайшие месяцы очистить пушкинскую землю от взрывчатки". Пушкинской меморией оставался лишь окрестный пейзаж - больной, израненный, надруганный. Предстояло восстановить Михайловское, родовое гнездо Пушкиных, с домом-музеем, барскими флигелями, парком, садом, прудами. Заново вернуть этому уголку живое дыхание поэтического слова, пушкинского стиха, рожденного и ограненного красотой русской природы, ее "подвижными картинами". Вспоминая эти трудные послевоенные годы, Семен Степанович признавался, что задача, стоявшая перед ним, была необычайно сложной: "Я мечтал о возрождении красоты!" Свою мечту постепенно, в течение полувека он претворял в жизнь. Уже к 1949 году, к 150-летней годовщине со дня рождения А. С. Пушкина, были восстановлены и открыты для посетителей господская банька ("домик няни") и дом-музей поэта в Михайловском. Параллельно восстанавливался архитектурный ансамбль Святогорского монастыря. К 1958 году пушкинское Михайловское приобрело внешний облик, соответствующий тому, что запечатлен землемером И. С. Ивановым в 1837 году и известен по литографии 1838 года. В усадьбе вновь каждую весну зацветали сады, в парке, в своих старых обжитых гнездах, галдели пушкинские зуи - серые цапли, а за околицей, на старой ганнибаловской ели, каждое лето жили аисты, оглашавшие всю округу барабанной дробью клювов. Только мир Пушкина не ограничивался лишь Михайловским. Были еще и "дом Лариных" в Тригорском, городища Воронич и Савкино, усадьба прадеда поэта А. П. Ганнибала - Петровское. Все эти "объекты" подлежали обязательному восстановлению, причем в ближайшие десятилетия. А сделать это было не просто. Прежде всего, необходимо было убедить официальные инстанции в непреходящей ценности, духовном богатстве старых дворянских усадеб, в том, что в них не только процветало "барство дикое", но в них же воспитывали Пушкина, Языкова, Баратынского, Блока... На помощь себе Семен Степанович всегда призывал общественное мнение, подключая к своему голосу еще хор голосов из числа известных писателей, поэтов, архитекторов, скульпторов, художников, пушкинистов. Гейченко был убежден, что для полного раскрытия и понимания творчества Пушкина михайловского периода необходимо по возможности полностью воссоздать все, виденное здесь поэтом. Практически с первых послевоенных лет в Пушкинском заповеднике сложилась добрая традиция - открывать новые музейные объекты в памятные пушкинские дни. В году их было три: дни рождения и смерти поэта, а также 9 (21) августа - приезд Пушкина в ссылку. Так, в августе 1962 года состоялось открытие дома-музея в усадьбе друзей поэта Осиповых-Вульф в Тригорском, в 1977 году - дома-музея предков поэта Ганнибалов в Петровском. В 1979 году открыта экспозиция в господской баньке тригорского парка, расссказывающая о счастливом времени, проведенном Пушкиным в обществе друзей - поэта Н. М. Языкова и А. Н. Вульфа. В июне 1986 года состоялось открытие музея-усадьбы мельника и водяной мельницы в деревне Бугрово. Каждый из музейных объектов имел свою индивидуальную экспозицию, но все вместе они были объединены одной большой темой - "Пушкин в Михайловском". "Михайловское! - писал С. С. Гейченко. - Это дом Пушкина, его крепость, его уголок земли, где все говорит нам о его жизни, думах, чаяниях, надеждах. Все, все, все: и цветы, и деревья, и травы, и камни, и тропинки, и лужайки. И все они рассказывают сказки и песни о своем роде-племени… Когда люди уходят, остаются вещи. Безмолвные свидетели радостей и горестей своих бывших хозяев, они продолжают жить особой, таинственной жизнью. Нет неодушевленных вещей, есть неодушевленные люди". И это был один из основополагающих принципов в работе С. С. Гейченко. У всего сущего есть "душа и чувство", это надо понимать, чувствовать и ценить. Такого же отношения ко всему сущему он требовал от каждого работающего в музее и от приходящего паломника. Слово "паломник" ему нравилось больше, чем турист или экскурсант. Оно четче передавало мысль, что к Пушкину надо приходить на поклонение, прикасаться к его поэзии как к святому источнику, очищающему человеческие сердца и души. Характерной чертой всех музеев Пушкинского заповедника, которую отмечали тысячи посетителей, было ощущение присутствия поэта, самого хозяина, как бы ненадолго оставившего свой кабинет. Как хранитель заповедника, С. С. Гейченко обладал даром чутко слушать дыхание этого места, чувствовать изнутри, чем оно живет. Поэтому он жил в усадьбе в старом деревенском доме, отказавшись от более комфортабельных условий. Для него это было жизненной необходимостью, иначе "я сразу же стану глух, нем, слеп, немощен…". Директор просыпался вместе с усадьбой, видел ее пробуждающейся, бодрствующей, отходящей ко сну. Перед его глазами одни краски дня сменялись другими, одни звуки поглощались или, наоборот, усиливались другими. День начинался со звонкой побудки петуха, с пения иволги. Вечерняя тишина нарушалась кряканьем возвращающихся с пруда уток, пением соловья в густых зарослях жасмина и сирени. Было время, когда ночной сторож в усадьбе звонил в колокол, отбивая вечернюю и утреннюю зорю. Звон вырывался за околицу, стлался над рекой Соротью, озерами и затухал в михайловских рощах. Все это и еще многое другое было тем, из чего складывалась жизнь пушкинской усадьбы. Говоря о работе музейщика, С. С. Гейченко подчеркивал: "Наш святой долг - сберечь и передать нашим потомкам память не только о том, что создано и завоевано нами, но и о том, что происходило задолго до нашего рождения. Память о великих преобразованиях и страшных войнах, о людях, что принесли Отчизне славу, и о поэтах, эту славу воспевших. В том бессмертном поэтическом созвучии пушкинская нота - самая чистая и звонкая. В ней - душа народа, в ней "русский дух", в ней "животворящая святыня" памяти". Сам Семен Степанович был неутомимым пропагандистом духовного содержания музея-заповедника, творчества А. С. Пушкина. Среди посетителей Пушкинского заповедника не было человека, который не знал бы имени Гейченко, ставшего живой легендой для многих поколений. В книгах впечатлений, находящихся в музее, сохранились десятки тысяч добрых, благодарных пожеланий в адрес Семена Степановича, признаний его личного таланта. Сам он получал тысячи писем от разных людей - знакомых и незнакомых. Они открывали перед ним свои больные души, просили советов, признавались в любви, задавали вопросы о творчестве и биографии Пушкина. Для каждого С. С. Гейченко находил время ответить, объяснить, поддержать хотя бы несколькими строчками; всегда находились нужное слово, нужная интонация и частица добросердечия души. Характеру Гейченко была категорически чужда такая черта, как душевное равнодушие. О чем бы ни говорил Семен Степанович - о творчестве поэта, о белках, живущих на ганнибаловских елях, о людях, о вещах, - он не просто вел рассказ. Он заповедовал, наставлял, заклинал, умолял, воспитывал, убеждал, настаивал. Многие из тех, кому посчастливилось встречаться и беседовать с С. С. Гейченко, становились навсегда друзьями Пушкинского заповедника, его "ревнителями и печальниками", заступниками и доброхотами. Разговор с сотрудниками музея-заповедника Семен Степанович часто начинал обращением: "Дети мои!" И оно свидетельствовало о том, что музей-заповедник был для него одним большим домом, все мы - сотрудники - единой музейной семьей, которой предстояло продолжить дело его жизни, воплотить в реальность многие мечты и замыслы. Семен Степанович думал о расширении территориальных границ музея-заповедника. Восстановленные усадьбы - Михайловское, Тригорское, Петровское, Святогорский монастырь, городища Воронич и Савкино - далеко не полный перечень мест, где довелось побывать Пушкину в свою михайловскую ссылку. Многое еще необходимо было сделать. О планах на будущее поведала его записка, хранящаяся в музейном архиве. Сегодня замыслы С. С. Гейченко становятся реальностью. Выстроен в поселке Пушкинские Горы научно-культурный центр, о строительстве которого начинал хлопотать еще он сам. Расширилась территория Пушкинского заповедника, включившая в себя усадьбу Воскресенское, принадлежавшую двоюродному деду поэта Исааку Ганнибалу; усадьбу Голубово, куда уехала, выйдя замуж, Евпраксия Николаевна Вульф; старинное псковское село и городище Велье; озеро Белогуль с его островом Буяном. Во время подготовки к 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина в заповеднике проведены большие реставрационно-восстановительные работы, в основу которых легли планы развития музея, намеченные С. С. Гейченко. Заслуги главного хранителя Пушкиногорья были оценены по достоинству. Ему первому среди музейных работников присвоено звание Героя Социалистического Труда. Он дважды лауреат Государственной премии: в 1988 году - за книгу "Завет внуку" и в 2001 году (посмертно) - за вклад в развитие лучших музейных традиций. Сегодня в музее-заповеднике наряду с пушкинскими датами отмечают дни памяти Семена Степановича: день рождения - 14 февраля, день именин - 15 февраля. Ежегодно 2 августа на городище Воронич, близ Тригорского, на месте его упокоения служат панихиду. В 2003 году на торжества в связи со 100-летием со дня его рождения в заповедник съехалось много гостей - музейные работники, близкие друзья, помощники заповедника, музыканты, артисты. В научно-культурном центре установили мраморный бюст С. С. Гейченко (скульптор А. А. Кубасов), открыли выставку "Пушкинский заповедник и его Хранитель" из фондов музея-заповедника и частной коллекции Т. С. Гейченко. Выставки, посвященные юбилею Хранителя Пушкинского заповедника, в течение года прошли в Москве, Санкт-Петербурге, Минске. Рассказывая о творчестве Пушкина, С. С. Гейченко сравнивал его поэзию со "святой обителью, храмом". Поэт обращался к душе человека с призывом "творить добро повсеместно!" И сам Семен Степанович о себе однажды сказал: "Тому завету Пушкина я следую всю свою жизнь".
Natalie: Прошу обратить внимание на то, что в материалах, процитированных Ташей, содержится более точный ответ на вопрос нашей уважаемой Марты: день рождения С. С. Гейченко - 14 февраля, а 15-го - день его именин, который в этом году будет отмечаться уже в 105-ый раз!
Эхо : эхо тоже в нете искать умеет. вот вам рассказ самого Гейченко о его детстве: Вспоминая свое детство Жизнь моя началась в Старом Петергофе, который ныне зовется Петродворец. Я родился в 1903 году в день "Святого богоприимца старца Симеона". Это случилось в 2 часа ночи в казарме лейб-гвардии конно-гренадерского полка, в котором служил мой отец - вахмистр-наездник 1-го эскадрона, выезжавший лошадей для высокого начальства и даже для великих князей... Казарма эта находилась в ста шагах от Марли - дворца и усадьбы Петра Великого. Прежде чем пойти в школу, я часто бывал в этом Марли, где слушал рассказы разных людей о царе Петре, его премудростях и грамотействе. Когда мне пошел 6-й год, меня отправили в начальную одноклассную школу, которая называлась "школой Боткина". Войдя в школу, я получил у учительницы "Букварь". Первая страница этого букваря начиналась с древних книжных слов русского языка: "Аз, буки, веди, глагол, добро, есть, зело, како, людие...". А потом шли молитвы к утру, обеду, сну, учению и проч. А потом самые нужные человеку слова: хлеб, любовь, вера, надежда. А потом - "Заповеди блаженства": "Чти отца твоего и матерь и благо тебе будет, и долголетен будеши на земле"; "Не прелюбы сотвори"; "Не осуждай брата своего"... Заповедей было много. Они были обо всем, что нужно человеку, и без чего он становился дурным и вредным. А в конце букваря был напечатан первый рассказ для чтения ребенком, когда он становился грамотеем. Вот этот рассказ, текст которого бережно хранится в подвалах моей памяти. "В тесной, крепкой тюрьме большого венгерского города сидел бедный заключенный. Злые люди заковали его много-много лет тому назад. Жил он в полном одиночестве, мучился и страдал от него. Но вот однажды пришли к нему радость и умиление сердечное. В открытую форточку окна вдруг залетела маленькая птичка, глянула на стол и на него. Увидев на столе крошки от хлебушка, она начала их клевать. А когда наклевалась досыта, села на форточку и, глядя на несчастного узника, спела ему свою чудесную песенку. О, как возрадовался заключенный. Он даже заплакал от радости. И стал умолять птичку прилетать к нему почаще, каждый день. Уверял, что своим хлебушком он будет делиться с нею. Птичка была добрая и жалостливая. И стала прилетать к заключенному по утрам и петь ему свои песенки. С тех пор ушла печаль от несчастного и пришла к нему взамен большая радость". Сейчас, будучи глубоким стариком и вспоминая свое детство, я удивляюсь многому, что было у меня в те годы, в том числе и этому рассказу - первому-первому в книжном моем чтении в то время, которое сейчас обычно все называют эпохой проклятого зверского царизма! Зверством оно было, конечно, но не во всем! О, как много прекрасного было в тогдашних начальных школах, училищах и гимназиях, в книжках для чтения взрослыми ребятишкам и для чтения самих ребят! Какие чудесные были детские обряды и обряды для детей. Как крепко все это входило в детскую память. Все это было безупречно и долговечно. Оно было фундаментом жизни и трудов поколения, создавшего новую Россию, новую социалистическую культуру. Во всех людях оно воспитывало чувства добрые. С. ГЕЙЧЕНКО.
Марта: Спасибо, друзья! Всё, что вы прислали о Семене Степановиче Гейченко, я скопировала. Могу ли я это использовать на вечере его памяти? Со ссылкой на вас, конечно.
Эхо : не знаю, как думают другие, но мои копии из Нета специально для Вас, любезная Марта, найдены! пользуйтесь на здоровьечко! а потом и нам об вечере Вашем сообщите, милости просим! интересно-та везде побывать, всех послушать-посмотреть, да на Вас полюбоваться. это, вить, Вы, распрекрасная, с потомком Н. Н. сфотографировались? Кррасота!!!
Марта: Спасибо, Эхо. Опять у Вас такой смайлик, что глаз не отвести.... Вечер памяти Гейченко будет 17 февр. Обязательно напишу, как пройдёт.
Muza: Спасибо, уважаемая Марта. Ждем Вашего рассказа, а также рассказов дорогих пушкинистов дома на Мойке, 12!
Марта: Обязательно расскажу. Но, милая Muza, и Вы, и Эхо и все другие расскажите, пожалуйста, что у вас? Чем живёте? На какой бы ветке это разместить?
Кот: Уважаемая Марта! Если у нас появилась ветка "Хочу у Вас спросить", то почему бы не организовать ветку "Хочу Вам рассказать"? Правда, мне кажется, что обе эти ветки должны бы быть на самом верхнем уровне, чтобы их не искать, а то ветка "Хочу у Вас спросить" оказалась в разделе "Музей приглашает", что, по-моему, не очень логично..
Natalie: Марта пишет: На какой бы ветке это разместить? Уважаемые Марта и Кот! Отвечая на многочисленные просьбы..., мы решились создать раздел "Поговорим о...", где есть и ветка для вопросов, и ветка, на которой можно просто делиться наболевшим... А вообще форум создан для комфортного общения, поэтому Вы, не стесняясь, можете и сами создавать темы в удобных с Вашей точки зрения местах.
Марта: Конечно, уважаемый Кот. Это было бы правильно и, главное, - по теме. А тем может быть множество... Мало ли о чём надобно спросить или что-либо рассказать?
Марта: Спасибо, уважаемая и внимательная Natalie
Кот: Павел Сергеевич Попов уже упоминался на нашем форуме. Именно ему Григорий Александрович Пушкин рассказал в письме об истории находки рукописи "истории Петра", а потом передал новые документы из хозяйственнного архива Пушкина. Статью Попова процитировала уважаемая Таша, обсуждая вопорос о том, работал или не работал Пушкин в архивах по теме "История Петра". Мне пришлось знакомиться с работами Попова, как опубликованными, так и не опубликованными, и даже делать доклад о нем, так как он оказался очень интересным человеком. Есть лица, чья истинная роль в истории культуры, истории науки осознается только по прошествии значительного времени после завершения их деятельности и жизненного пути. Они как бы постепенно выходят из тени их знаменитых современников. Так сложилась судьба и Павла Сергеевича Попова. Всегда сдержанный в поведении, педантичный в работе, избегавший (насколько это было возможно) участия в каких-либо общественных акциях, он был при жизни оценен достаточно узким кругом коллег, учеников и немногочисленных близких друзей. У него и фамилия была не броская – мало ли было Поповых? Например, многие читатели знают Попова – одного из ближайших друзей М. А. Булгакова. Текстологи припомнят Попова, комментировавшего незавершенные исторические романы Л. Н. Толстого и его переписку с женой, а также переписку А. В. Дружинина, А. П. Чехова. Кто-то знает Попова – переводчика античных и поздних западно-европейских философов. Исследователи творчества Достоевского вспомнят Попова, выступившего в двадцатые годы с получившим широкий резонанс докладом «"Я" и "Оно" в творчестве Достоевского». Выпускники философского факультета Московского университета конца сороковых – начала шестидесятых годов слушали лекции профессора логики Попова. Пушкиниста Попова знают тоже в основном только те, кто занимается пушкинской «Историей Петра». И совсем мало тех, кто знает, что все эти Поповы – это один и тот же Павел Сергеевич Попов. Собственные его работы (помимо комментариев и переводов) рассеяны по журналам и сборникам, иногда малоизвестным и малодоступным. При жизни Попова увидели свет всего две его собственные книги, напечатанные издательством Московского университета, – сорокавосьмистраничная брошюра «Суждение» (1957) и «История логики нового времени» (1960).
Cаша: Спасибо уважаемый Кот! Вот уж воистину поработал Павел Сергеевич для науки. И какой же труд он проделал, когда издавал эти попорченные мышами пушкинские тетради! А первопроходцам всегда труднее приходится. Илья Львович Фейнберг, редактируя издания "Истории Петра" в десятитомнике Художественной литературы" 1959-1962 и 1974-1978 гг., вносил небольшие уточнения, но основной текстологический свод так и остался без изменений, каким он был в 1938 году в 10-ом томе Большого академического издании.
Natalie: Дублирую сообщение с ветки "последние творческие замыслы", а то оно там затеряется: Павел Сергеевич Попов, по всей видимости, - второй (с 1926г.) муж внучки Льва Толстого Анны Ильиничны, приятельницы М. А. Булгакова? Хотелось бы о узнать о нем что-нибудь поподробнее, так как он, кажется, был дружен и с нашим Борисом Валентиновичем Шапошниковым, который в 1936 году существенно обновил экспозицию музея в пушкинской квартире на Мойке, 12. Нам это интересно еще и потому, что в не очень отдаленном будущем мы планируем устроить в музее выставку памяти Б. В. Шапошникова.
Natalie: Еще об одном, уже народном, пушкинисте вспомнили на соседней ветке. Речь о поклоннике Пушкина Ив. Щеглов (это его псевдоним, а настоящая фамилия Леонтьев). В новой книге "Пушкин и особняк на Мойке" о нем рассказано следующее. В 1899 г. он выклянчил у племянника Пушкина костяной ножичек поэта для разрезания бумаг (теперь он хранится в кабинете Пушкина на его письменном столе), а в конце 1890-х годов проник в бывшую пушкинскую квартиру на правах клиента Комисссии контроля Николаевской железной дороги. В книжечке «Новое о Пушкине» он рассказал и об этом посещении, о том, как был удивлен, что повсюду в бывшей квартире поэта стояли "канцелярские письменные столы, на столах – папки с отношениями и рапортами, счеты и т.п. Сторож в блузе и зеленой фуражке, сопровождавший меня в комнату, ткнул мне пальцем в стену, где развешено какое-то железнодорожное расписание и обязательно пояснил: „Здеся стояла евонная койка“» (Щеглов И. Новое о Пушкине. СПб., 1902. С. 182–183).
Muza: Благодаря Интернету, дорогие друзья, имею возможность внести свой посильный вклад в "собирание" материалов о пушкинисте Щеглове. Настоящаяя фамилия Иван Леонтьевич Леонтьев (1856-1911, родился и скончался в Петербурге). Окончил Павловское военное училище, служил в армии, участвовал в русско-турецкой войне. В ней и сын Пушкина участвовал, не были ли они знакомы? В отставку вышел еще молодым - в 1883 г. и занялся писательским трудом. Вначале публиковал рассказы из военной жизни, а с середины 1880-х годов попал под сильное художественное влияние А. П. Чехова (вот откуда подмеченные им слова "евонная койка"! Это не наше дороге Эхо на него повлияло, а чеховский юморок!). С Чеховым познакомился в 1887 году. Сохранилась их переписка, а также воспоминания Щеглова об их встречах (в кн.: А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1947). См.: http://chehov.niv.ru/chehov/vospominaniya/leontev-scheglov.htm Автор пьес, рассказов, в том числе юмористических, а также романов, например: "Гордиев узел" (1886) и "Мильон терзаний" (1899)
Muza: А еще отыскала сайт, на котором представлены в сканированном виде некоторые редкие издания по литературоведению: http://narrativ.boom.ru/library.htm Среди них и книга П. С. Попова, выше упомянутая уважаемым Котом: «История логики нового времени» И еще о Попове. В 1922 году существовала в Москве «Вольная академия духовной культуры». Председателем Совета общества был писатель Б. А. Грифцов, а секретарем Попов Павел Сергеевич, прложивавший тогда по адресу: Москва, Новинский бульвар, 117, кв. 4. В ту пору он продолжал преподавать в Московском университете и в гимназии Приклонской, а также был сотрудником Исследовательского философского института при Московском университете. В анкетах писалось: "Беспартийный. Средства к существованию: преподавательский гонорар". Нашла ссылку, что более подробно о П. С. Попове можно посмотреть в предисловии М. О. Чудаковой к публикации писем М. А. Булгакова: Новый мир. 1987. № 2. С. 143 — 149.
Кот: В МГУ, на философском факультете, надеются выпустить сборник, посвященный Попову, где он будет представлен в разных его ипостасях. Там будут напечатаны некоторые уже трудно доступные его работы, а также и вовсе не публиковавшиеся, а также статьи и воспоминания о нем. Но все это будет, если им удастся получить грант. Уважаемая Muza, поделитесь, если можно, сведениями: откуда Ваши анкетные данные о Попове 1922 г.? Есть такая книга: "Когда я вскоре буду умирать...": Переписка М.А.Булгакова с П.С.Поповым. 1926-1940. - М.: ЭКСМО, 2003. Во вступительной статье даны биографические сведения о Попове и рассказано о его взаимоотношениях с Булгаковым. Там говорится и о Шапошникове. Каких-нибудь дополнительных сведений об отношениях Попова с Шапошниковым у меня нет. Архивный фонд Попова находится в рукописном отделе Ленинской библиотеки, но он с прошлого лета переезжает в новое помещение, и неизвестно, когда станет доступен для исследователй.
полная версия страницы